«« Перейти в раздел "Пресса"

А старость – это Рим, который,
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актеров,
А полной гибели всерьез.
Б.Пастернак


ВЗАМЕН ТУРУСОВ И КОЛЕС – ИСПАНСКИЙ ГОРОД БАДАХОС

Занавес открывается, и сразу становится понятно: домик-то непростой. Мрачноватые, с выступами и проплешинами облупленной штукатурки стены. Три высоких и узких окна, подернутых белесой паутиной. Такая же паутина тянется от засохшего стебля, некогда бывшего цветком в кадке. Длинный неструганый стол со скамейкой, табуретка, фисгармония – это и есть убранство дома, на которое хитро взирает с портрета дедушка дон Грегорио в полосатом клоунском камзоле и ночном колпаке. В вылепленной (а не рисованной) его руке - фонарь, натурально сработанный. Он свешивается за раму портрета, зажигается и гаснет в ответственные фабульные моменты.
Тяжелый пурпурный занавес, прикрывающий одно широкое и низкое окно (с теми же очертаниями, что и верхние) контрастирует с угрюмым аскетизмом этого жилища. Когда оно озаряется вспышками молний, форма окон и их переплетов не оставляет сомнений – гробы с крестами. Короче, типичный дом с привидениями.
Таким его придумал художник Юрий Сопов. И что в подобных декорациях должно играться? Режиссер Игорь Черкашин дал спектаклю по пьесе Хуана Хосе Алонсо Мильяна «Цианистый калий… с молоком или без?» жанровое определение «очень страшная комедия». Не сильно свежий сюжет в ней, прямо скажем. Ну, ждет семейка смерти любимого дедушки, который, попирая все приличия, перевалил за 92-й год. Ну, нетерпеливые соседки толкутся в доме, рассчитывая на поминальное жаркое, бисквиты с ромом и хворост. Ну, контрабанда, труп в чемодане, детектив-доброволец… Видано-перевидано.
Существенная особенность новошахтинского спектакля – необычайно привлекательные персонажи, хотя по отношению к ним слово «привлекательность» может вызвать, по меньшей мере, недоумение. Их боевой раскрас – широкие черные «колеса» вокруг глаз. Платья – унылых цветов: черного, серого, тускло-лилового, коричневого. Все взвинчены, крайне подвижны, включая сидящую в инвалидной коляске тетушку Аделу (Оксана Второва). Количество образов в минуту у нее просто зашкаливает. А когда ее эмоции достигают апогея, она подъезжает к фисгармонии, и тетушкина всклокоченная голова, склоненная к клавишам, становится похожей на голову Бетховена с известных портретов.
У дочери Аделы Лауры (Марина Хлебникова) – свой способ успокоиться: она влепляет пощечины двоюродной сестре Хустине, девочке со сдвинутой психикой. Лаура, даже когда просто стоит и слушает, напоминает пантеру перед прыжком. Расставив ноги, нагнув голову, она с нетерпением пережидает чужие слова, чтобы вновь кинуться в атаку. Именно она, приглядевшись к Марте, чья косметика вполне умеренна, бросает ей: «У вас глаза накрашены, не стыдно?», - а мы уже налюбовались размалеванными, как в праздник Хэллоуина, обитателями дома и их гостями. Кстати, действие происходит в день всех святых, накануне которого Хэллоуин как раз и отмечается.
У этих странных, дерганых людей – всё наоборот. Кафка – забавное чтение. От затрещин – приятные эмоции. Ожидание перехода дедушки в мир иной сопровождается радостной паникой. Хуан Хосе Алонсо тут несколько переборщил, так припечатав ни в чем не повинных испанцев. А режиссер еще и добавил. Если Адела замечает, что «раньше … на балконе росла герань, но Лаура не поливала, и она засохла», - то в нашем спектакле Лаура делает именно то, чего от нее можно было ожидать: она поливала, в результате герань засохла. Так Адела и объясняет.
Впрочем, сгущенные краски И.Черкашин почерпнул из текста. Перепуганная насмерть Марта называет здешних жителей чудовищами. Вот и пожалуйста. Глазастые монстры: семенящая донья Сокорро (Ольга Клименко) и донья Венеранда (Олеся Агрызкова) с грацией каракатицы – хихикают, жеманятся. Лаура с ножами ходит, на полном серьезе норовит Хустине язык подрезать. Энрике возит с собой чемодан и шляпную коробку с собственноручно расчлененным трупом «друга и учителя».
Лаура называет Марсиаля игрушечным Шерлоком Холмсом, и, по замыслу режиссера, Константин Ленденев говорит и движется, как заводная игрушка в знаменитом клетчатом костюме героя Конан-Дойла, с трубкой, которая должна завершать привлекательный образ. О Марсиале говорится: «Человек верит, что выполняет дело. Можно его простить». Действительно…
А с другой стороны посмотришь – всё равно люди. Непривычные, правда, но эмоции-то человеческие. И любить им хочется, как всем людям. Умственно отсталой Хустине, у которой что на уме, то и на языке (Ольга Сопова). Она прижимает к себе куклу-уродца взамен отобранного у нее Льермо (Алексей Кривенко), а у того, бедолаги, любая хорошенькая женщина вызывает мучительные чувства. Ну, очень жаль его, право. И даже грубиянка Лаура, неумолимая, как солдат на посту, расцветает улыбкой от мимолетного знака мужского внимания.
Адела с дочерью мечтают поглядеть на белый свет, на Лурдскую богоматерь. Им кажется, что за пределами своего провинциального Бадахоса есть другая жизнь, не такая грубая и беспросветная. Да вот и Энрике с Мартой врываются в поросший плесенью дом, молодые, яркие, брызжущие оптимизмом. На ней – откровенного стиля платье из пурпурного бархата (из него же и оконная штора). У него – широкий красный пояс, красные туфли и короткий галстук. Из столицы, понятное дело. На слова о том, что у 25-летней Хустины ум пятилетнего ребенка, Энрике замечает: «В Мадриде таких полно», - но Адела с Лаурой пропускают эту реплику мимо ушей. Быть такого не может!
Право, люди как люди. Взъерошенные, крикливые, со щедрыми мазками краски на лицах, точно карнавальные страшилки. Артистам, во всяком случае, вполне комфортно в таком обличье – это видно. Один дон Грегорио вроде похож на нас с вами. Типовой дед, можно сказать. Однако, как потом покажут события, с него, по всей вероятности, и повелась в семейке страсть к богатствам и облапошиванию близких.
Разыгрываются страсти-мордасти, но нам не страшно, а смешно. Всё происходящее на сцене воспринимаешь как пародию на гиньоль. Травматолог Энрике (Михаил Сопов), который возит с собой зловещий багаж, изображает светского человека, время от времени принимая позы оперного тореадора. Его наряд усиливает этот маскарадный образ.
Красавица Марта (Александра Сопова) – существо чрезвычайно чувствительное. Она привыкла к миру изящных вещей и «галантерейному» обращению. Спрашивая, где можно было бы надеть пижаму, она вытаскивает миниатюрную кружевную корзиночку величиной с небольшое яблочко – туда уложена пижама. И - о, ужас! – Марту укладывают спать прямо на столе. Она изо всех сил, покладисто и льстиво, пытается притереться к бесцеремонной, галдящей семейке, но эмоций не сдержать. Марта в ужасе взвизгивает от каждого прикосновения чужой руки, сухого стебля в кадке, при виде спящего в ванне Марсиаля и куклы Хустины, но лезущего в окно Эустакио встречает междометием, полным кокетства и томной скуки.
А ночной разбойник Эустакио (Эстремадурский Сатир) с накладным носом, в длинном черном плаще оказывается многодетным отцом, который подрабатывает реабилитацией забеременевших барышень провинциального городка.
Этот простодушный Эустакио в пионерском галстуке, с хлюпающим от тяжелой ночной работы носом (Сергей Недилько) и стал первой жертвой интриги с цианистым калием. Но его смерть тоже не производит впечатления. На доне Грегорио, впервые появляющемся на сцене (Валерий Клевцов), - тот же колпак, что и на живописном произведении, предсмертные белые тапочки и такой же фонарь, какой свешивался с рамы портрета. Дедушка втискивает фонарь в руки покойника и уволакивает с собой.
Нет, никаких мурашек по спине от этих ужасов. Пока дело не начинает катить к развязке и персонажи не заговаривают нормальными голосами. В них звучит печаль и горечь. Нескоро теперь Льермо увидит свою Хустину. «Вспоминай меня хоть иногда», - произносит он человеческие слова. И Адела с Лаурой подают робкие голоса, а Энрике, отбросив свою экзальтированную манеру, грустно советует молиться. Он корит себя за ночную остановку в доме: «Я же знал, что вы за люди. Всегда знал». Впрочем, признается, что и сам он паршивая овца.
Все переговариваются вполголоса. Пахнет цианистым калием, смерть у порога, «в аду три свободных места».
Мы же перестаем замечать индейскую роспись на лицах. Марта произносит свой прощальный монолог, вспоминая, как описывал родственников Энрике – милыми, безобидными, несчастными. Такими мы их сейчас и видели. А теперь из всех обитателей дома их видит только Хустина. Ей не по себе: неужто опять перепутала сахар с цианистым калием? Но ответить уже некому. Только свист ветра за окном да тревожный перезвон колокольчиков. Хустина, сидя на полу, баюкает свою жуткую куклу.
Тут и становится страшно. Напрасно мы час назад легкомысленно засмеялись фразе доньи Аделы: «Жизнь – вовсе не развлечение, как некоторые думают».
А чего это мы так разволновались? Что мы Бадахосу, что нам Бадахос, чтоб об нем рыдать? Но какие-то параллели возникают, что-то чудится родное… Однако не успеваешь додумать эту летучую мысль до конца, как все персонажи встают живехоньки-здоровехоньки, Энрике запевает веселый мотивчик, остальные радостно подхватывают. Вряд ли кто-нибудь опознает язык, на котором песня поется. Может, такого и в природе нет. Так мы природе не указ. В том числе и театральной, хотя всё, что тут на сцене происходило, было очень подозрительно.

Людмила ФРЕЙДЛИН,
член Союза журналистов России и Союза театральных деятелей России,
автор книг о донских театрах: "Витамин "Т". Театральные истории" и "Театр с главного входа".